Сходила на процесс по делу Ходорковского и Лебедева.

Давно собиралась, но все работа какая-то мешала, а тут приехала из Перми любимая учительница Марина Петровна, говорит - пойдемте, а то так и не увидите процесса века. И мы пошли.

Когда про этот процесс будут снимать кино, его наверняка будут выдерживать в черно-серо-зеленых болотистых каких-нибудь красках, гулких звуках и непременно в мрачном формате. Потому что реалистичность никогда не похожа на реальность. А реальность этого суда сегодня была явлена ослепительно яркой и оптимистичной во всех отношениях.

Хамовнический суд как пространство - самый человечный суд из всех, какие мне попадались в Москве. Это вам не Лефортовский - тесный, темный и с сортиром на улице, это вам не полуразрушенный Симоновский с запахом мышей, не советско-хрущевский Гагаринский, не державно-административный Мосгорсуд с железными стульями типа "до свиданья, почки, здравствуй радикулит". В Хамовническом суде широкие лестничные марши, стены, хоть и выкрашены до половины краской, но теплого оранжевого цвета, на полу не скользкая плитка, в просторном зале достаточно скамеек и приятные лица.

Сначала зрителям разрешили зайти и сесть. Потом всех выгнали и велели стоять на лестнице, и люди встали вдоль стены и вдоль перил - стали ждать привода подсудимых и разговаривать. Прошло с полчаса, и мы с Мариной Петровной уже сидели на лавке за углом, когда нам было велено встать и все-таки уйти на лестницу, ведущую вниз. Там места не было, стало тесно, не осталось никакого прохода, и люди толпились, пытаясь его восстановить, когда появился конвой с заключенными.

Это было неожиданное и яркое зрелище, потому что они шли сверху. Как это возможно – непонятно. Наверное, их привезли к другому выходу и провели по другой лестнице наверх - неважно. Они остановились на лестничном марше в каких-то таких немыслимых лучах, что народ, натурально, замер в трепете. Жизнь, как известно, состоит из мизансцен, и эта была очень сильной, особенно если учесть ее случайность.

Все объяснимо: на этой лестничной площадке (между третьим и четвертым этажом) огромное окно - от самого пола, высотой метров пять - и солнечный свет в это время суток из него бьет мощный и контровой. Оконный переплет там старый, и он создает эффект совершенно фантастический: бело-золотые жесткие лучи стрелами расходятся из-за любого предмета, попадающегося на пути света. Ходорковский и Лебедев стояли на одной из верхних ступенек и улыбались, а вокруг - выше и ниже - замерли хмурые приставы с автоматами, в черной одежде и все, как нарочно, смуглые. Контраст был, я бы сказала, невероятный, как и ассоциации.

Люди замерли на лестнице, задрав головы. Группа начала спускаться, и народ стал аплодировать. Наверное, это было правильно, но с точки зрения мизансцены напрасно: мистика моментально улетучилась и сменилась театральностью.

Все, что происходило в зале, тоже было в некотором роде сценично. Судья Данилкин, микрофон которого был закреплен на самом краешке стола (как можно дальше от судьи), тихо пробормотал неразборчивое вступление и позволил выступить адвокату, который долго и с цитатами обосновывал ходатайство об отводе судьи Данилкина. Аргументировал он это очевидной необъективностью и предвзятостью судьи и фактическим нарушением права подсудимых на защиту.

Как известно, судья Данилкин приобщает к делу кучу мусора, вплоть до почтовых конвертов, но отклоняет все документы, опровергающие обвинение. Неприобщенных документов была перечислена чертова уйма.

Потом слово взял Платон Лебедев и долго объяснял судье, почему ему следует уйти из процесса. «Я уже 8 лет вынужден наблюдать импотенцию отечественного судопроизводства», - начал он; был остроумен и довольно резок. В нашем детстве это называлось «оттаскать на хуях». При этом Лебедев, очевидно, чувствует себя неважно. Некоторые свои тезисы он иллюстрировал цитатами, которые проецировались на стену посредством проектора, и эта «мультимедийность» действия особенно ярко подчеркивала средневековость происходящего.

Выступающий следом Ходорковский был гораздо бодрей. Он обещал быть кратким - и был. Он обратил внимание судьи на то, что процесс превращается в посмешище, что если в активах потерпевших не обнаружено недостачи (а ее таки не обнаружено), то обвинение не просто ложное, а заведомо ложное и что сам Данилкин в лучшем случае прикрывает преступную халатность следствия.

Все это время судья сидел, скорбно подняв брови, поблескивал очками и подергивал круглым носом. Смуглые приставы спали.

Потом был объявлен перерыв, и мы ушли. Что было дальше? Не знаю, но чувства у меня смешанные. С одной стороны, понятно, что это чудовищное мрачное издевательство системы над невиновными людьми. С другой стороны, эту систему представляют и воплощают вполне конкретные люди – с именами и фамилиями, с семьями и образованием, с глазами, ушами, сердцами, руками-ногами и всякими обычными потрохами. И поэтому за них немного страшно. И за детей их, и вообще.

Потому что уже видно, уже просто насквозь понятно, что безнаказанность их – иллюзия, что они уже проиграли – и не только этот бессмысленный процесс, но всю свою жизнь. Потому что они публично и откровенно совершают тяжкое преступление, которое уже не могут не совершать. От них ничего уже не зависит. Система с ними покончила, и они уже догадались. И нет у них никаких перспектив ни на этом свете, ни на том.

А у подсудимых – наоборот.