Комментарий

Как подметил один петербургский поэт, бывают странные сближения. Почти одновременно в одном городе появились памятник на могиле Ольги Берггольц - и мемориальная доска на здании тюрьмы, где она провела несколько страшных месяцев в 1938-1939 годах. Достаточно сказать, что 28-летняя Ольга Федоровна была арестована беременной и после пыток потеряла ребенка. Наверное, памятник поэтессе мог бы стоять здесь, у ворот "Крестов". Об этом думала и ее подруга и наставница Анна Ахматова:

...И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Но нет на этом месте скорбных изваяний Ахматовой и Берггольц. Зато есть памятная надпись в честь ушедших на фронт тюремщиков. Разумеется, сотрудники тюрьмы, участвовавшие в Великой Отечественной войне, достойны за это уважения не меньше, чем другие ветераны. Но обычно такие мемориальные доски посвящены не всем, кто пошел на войну, а тем, кто с нее не вернулся. Непонятно, почему для "Крестов" делается исключение.

А еще поражает число - 400. Сколько же всего людей охраняло узников в "Крестах" во время войны, если четыре сотни из них ушли защищать родину, а массового освобождения заключенных не было, да и режим мягче не стал? Конечно, многие зеки погибли от голода, но вопрос остается. И кто заменил ушедших на фронт тюремщиков в блокадном Ленинграде? В общем, есть тема для историка накануне юбилея Победы. Пусть ничто не будет забыто.

Николай Руденский

Дословно

Ольга Берггольц (1910-1975)

* * *

...и я не могу иначе...
Лютер

Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили - горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
все дни и ночи напролет,
без слез, разбитыми губами
шептали: "Родина... Народ"...
И находили оправданья
жестокой матери своей,
на бесполезное страданье
пославшей лучших сыновей.
...О, дни позора и печали!
О, неужели даже мы
тоски людской не исчерпали
в беззвездных топях Колымы?
А те, что вырвались случайно, -
осуждены еще страшней
на малодушное молчанье,
на недоверие друзей.
И молча, только втайне плача,
зачем-то жили мы опять, -
затем, что не могли иначе
ни жить, ни плакать, ни дышать.
И ежедневно, ежечасно,
трудясь, страшилися тюрьмы,
и не было людей бесстрашней
и горделивее, чем мы.
За облик призрачный, любимый,
за обманувшую навек
пески монгольские прошли мы
и падали на финский снег.
Но наши цепи и вериги
она воспеть нам не дала.
И равнодушны наши книги,
и трижды лжива их хвала.
Но если, скрюченный от боли,
вы этот стих найдете вдруг,
как от костра в пустынном поле
обугленный и мертвый круг,
но если жгучего преданья
дойдет до вас холодный дым, -
ну что ж, почтите нас молчаньем,
как мы, встречая вас, молчим...

22/V - 24/V 1941 г.

"Нет, не из книжек наших скудных..."